Воспоминания о Кисловодске

[Антон]

Кисловодский вокзал расположен в гористой части города. При выходе из вокзала бросается в глаза гора, покрытая деревьями, на вершине которой сооружен громадный крест. Верхняя часть этой Крестовой горы занята дачами сослуживца моего отца по Ниже­городскому полку В. В. Дикмиза.



Из своего сада семья Дикмизов могла любоваться нарядной толпой и слушать музыку симфонического оркестра из курзала. Сам В.В. Дикмиз умер в России, а семья его сейчас в Париже. Вместо прекрасной дачи — две маленькие комнаты на пятом эта­же. О прежней жизни говорят лишь кавказская шашка, висящая на стене, и фотография курзала.



Курзал — это прекрасное здание в стиле ренессанс. По ком­форту, удобству и изяществу оно не уступает лучшим учреждени­ем этого рода в Европе. Кроме театрального зала и нескольких великолепных зал для музыкальных и танцевальных вечеров име­ются еще многочисленные помещения, уборные и прочее. Театральный зал роскошно отделан внутри бархатом, бронзой и лепными работами и рассчитан на 600 зрителей. Гастролеры лучших сцен принимали участие в оперных, драматических и опереточных представлениях. При театре прекрасное фойе с кра­сивым видом на Кисловодск. Ресторан курзала не уступал по изысканности столичным. При курзале парк, где первоклассный оркестр давал ежедневно симфонические концерты.

[Антон]

Три минуты ходьбы — и вы попадаете в Нарзанную галерею — большое продолговатое здание, у выхода из которого под громад­ным стеклянным куполом помещается источник нарзана. Через стекла купола можно наблюдать, как со дна источника через каж­дые 20—30 секунд вырывается свободная угольная кислота. Масса нарзана начинает бурлить, выделяется клубами и пенится. Его наливают в стаканы и предлагают публике бесплатно.

Нарзан приятен на вкус, немного щиплет язык и утоляет жаж­ду лучше воды. Как углекислый источник, он является лучшим и богатейшим в мире; а Кисловодск по своему климату и разнооб­разию бальнеологических приспособлений — лучшим в России курортом для сердечных, легочных и других больных. Воздух
Кисловодска поражает своей чистотой, что объясняется присутст­вием в его составе большого количества озона.

От Нарзанной галереи начинается прекрасный парк, идущий по обе стороны реки Ольховки, через которую в разных местах перекинуты изящные мосты. Под громадными каштанами столи­ки кафе и кондитерских оживляют картину.

Я помню время, когда до Кисловодска еще не доходила желез­ная дорога и его посещали лишь люди богатые. Столики под каштанами были заполнены изысканной публи­кой, среди которой можно было наблюдать белые кители офице­ров Кавказской кавалерийской дивизии. В самую большую жару в парке прохладно. Роскошные пира­мидальные тополя, липы, клены, ясени, дубы, вязы, акации, бе­резы, сирень создают аллеи, рощицы. В разных углах парка нахо­дились читальни, киоски с кумысом и кефиром, площадка для тенниса, кегельбан, купальня. Липовая аллея ведет вдоль Ольхов­ки через весь парк вверх на Царскую площадку и дальше, неза­метно для гуляющих, выводит за пределы города — на Красные камни, за которыми, уже вне парка, идут Серые камни, а за ними — Синие горы.



Уже с Красных камней открывается великолепный вид на весь Кисловодск и на виднеющийся вдали Эльбрус, покрытый снегом. Легкий ветерок несет запах душистых трав, и, конечно, нигде — ни в парке, ни вне парка — никакой пыли и никаких запахов большого города.

Если от Нарзана перейти через Ольховку на другую сторону парка, то, двигаясь по другой стороне мимо дачи братьев Тарасо­вых, можно было достичь выхода из парка. Вправо от выхода была наша дача, а влево — дача Аглинцевых, родителей моей матери. Наша дача незадолго до описываемого мною времени была продана баронессе де Норман. Я помню дочь баронессы, Лялю, ребенком, помню очаровательной барышней, а в Париж из Бель­гии пришла ее фотография уже с мужем и сыном.

Дача Аглинцевых жила своей особой жизнью — не такой, ка­кой жили соседи. Дед мой был в числе первых воинов, осевших в Кисловодске. Облюбовал он себе десятину земли над рекой и построил каменный дом. Впоследствии на той же земле выраста­ли дома без всякого плана: уехала его жена во Владикавказ к де­тям

[Антон]

— построил он домик, чтобы сделать ей сюрприз. Так и на­зывался он — Сюрприз.

Кисловодск стал заселяться. Жители стали сдавать квартиры дачникам. Были и дедом построены номера для дачников. Поста­рел дед — не мог выносить детского шума — построил себе бе­седку в кустах сирени и назвал ее Mon repos. Увидела эту беседку француженка учительница и выпросила ее себе — тогда дед пост­роил еще беседку для себя и назвал ее Mon tombeau. В доверше­ние всего и отец мой, продав свою дачу, построил домик в четы­ре комнаты у самых ворот.

Все эти строения были разбросаны без всякого порядка, как горы в Дагестане. Меньше всего думали о том, что дача, выходя­щая прямо в парк (таких было всего семь), могла давать громад­ный доход, если бы вместо всех этих симпатичных уголков был построен отель для приезжающих.



И все-таки в летних жильцах недостатка не было. Умиляло пе­тербуржцев то, что на заднем дворе была корова, и то, что везде были фруктовые деревья, с которых рвали фрукты все кому не лень; умилял и сам уклад жизни многочисленной семьи Аглинцевых. Приезжий становился членом этой семьи.

К деду на дачу шли ветераны кавказских войн. Помню груз­ную фигуру сына Шамиля — генерала русской службы, генерала князя И.Г. Амилахвари, помню Измаила Абукова; приходили ге­рои войны 77-го года — генералы Керим-бек-Наврузов и Инал Кусов (оба нижегородцы, прославившиеся своей ночной конной атакой под Бегли-Ахметом).

Они беседовали о делах давно минувших — слышны были наз­вания Ахульго, Гуниб, Салты...

Из комнат доносились звуки пианино — это мои тетки, учени­цы консерватории по классу музыки, разучивали «Снегурочку» и плакали в трогательных местах. Дядя мой Костя, известный уже хирург, беседует под деревья­ми с двумя конными карачаевцами. Они приехали взять его в горы к больному. Приехали к нему как к сыну «старого Дауда», известного им еще со времени, когда он был начальников округа в Баталпашинске. Другой дядя, товарищ прокурора, спорит с му­жем своей сестры, следователем в Кутаисской губернии, а тре­тий — служащий банка — играет с детьми.

Но центр внимания — это Мавра, маленькая старушка-прачка.
Бабушка моя смотрит на нее печально и говорит:
— Послушай, Мавра, ты все больше и больше портишь белье и постоянно сдаешь нам чужое.
— Ну уж, барыня, чего там больше — всегда я портила одина­ково, — смеется Мавра.
Смеются и все присутствующие.
— А помните, барыня, как я ей испортила блузку? — оживля­ется Мавра, указывая на мою тетку. — Она, голубушка, сама шила, ниточки рядами выдергивала, а я как прижгу рукав...

[Антон]

У Кости много пациентов. Он ассистент профессоров Суббо­тина и Алексинского. К нему попадают по записи, но Мавре до этого нет дела.
— Костенька, гляньте, что у меня издеся? — подымает она руку.

И Костя покорно осматривает больное место.

К началу летнего сезона дедушка и бабушка намечают цены за квартиры и комнаты, но действительность опрокидывает все их предположения. Оля из Петербурга присылает телеграмму: «Еду не одна, а с подругой Надей».

Катя пишет: «Приютите студента — он очень симпатичный, но у него нет денег». Появляется голодный студент, с ним возятся, кормят, лечат. А брат деда прямо написал: «Еду умирать!» И действительно: приехал, слег и, проболев около года, умер.

Омару для Кисловодска сшили новую черкеску. Он быстро ос­воился с дачными порядками. В то лето были одновременно гаст­роли Собинова и Шаляпина. Собинов имел своих поклонников и поклонниц, Шаляпин — своих. Собинов писал в газетах, что преклоняется перед своими поклонницами. Мои сестры и тетки были собинистками. Они аплодировали, носились по лестницам театра, усваивали засады. Омар тоже стал собинистом: бегал дос­тавать билеты, аплодировал и кидал вверх папаху. Вначале он смешивал глаголы петь и кричать — и про Собинова говорил: «Вичера Собинов много кирчал...» Он уже умел читать по-русски.

По вечерам свободная от работы прислуга окружала его и проси­ла почитать газету. Он читал и иногда, не понимая прочитанного, спрашивал: «Это ишто?» Наблюдая его, свободно лавирующего в нарядной толпе, я думал: какая разница между его прежней жиз­нью в глухом ауле и теперешней!

К концу лета Омар стал интересоваться ботаникой. Он тащил меня на Царскую площадку и дальше за пределы парка. Там он собирал цветы, разные пахучие травы (чобар), делал букеты. «Кому ты готовишь эти букеты?» — спросил я. Он смутился и ничего не сказал. Я, впрочем, и сам видел, что он их преподносит хорошень­кой Марише, горничной — общей любимице. Он стеснялся к ней приблизиться. Заглянет в окно кухни, положит букет на подокон­ник, сделает Марише знак рукой и убегает. Прислуга добродушно над ним посмеивалась, а Мариша явно к нему благоволила.

На нашей даче, рядом с кухней, была комната, выходящая на балкончик, эта комната носила название Муравейник. Обычно дедушка восседал в плетеном кресле на балкончике, а в Муравей­нике жизнь кипела ключом. В комнате царил полумрак, толпи­лись многочисленные члены нашей семьи и квартиранты. На сто­ле постоянно стоял большой медный кофейник с кофе для всех желающих. Каждый наливал себе сам. Возвращающиеся из парка не забывали захватить для Муравейника кто печенье, кто пирож­ные, сахар или булки. Все вопросы дня обсуждались в Муравей­нике. Оперные певицы Сбруева и Махарина заходили обсуждать
вопрос о панихиде по писателю Мордовцеву (у него была в Кис­ловодске мельница).

[Антон]

На панихиде должен был петь хор любите­лей. Мои тетки тоже входили в этот хор. Часто обсуждался воп­рос о разных теннисных состязаниях. Появлялись спортивные девицы и юноши. Спорили. Когда споры принимали бурный ха­рактер, то дедушка начинал звонить в колокольчик.

Рано утром Муравейник пустовал. Однажды я застал в нем ба­бушку и дедушку. Бабушка говорила:
— Жаль мне его. Парнишка симпатичный. Я его полюбила как сына. Он все забегает ко мне и спрашивает совета, все надеется, что я ему в этом деле помогу. А что я могу сделать: он магомета­нин — она христианка. Ни его, ни ее родители на этот союз не согласятся. Ее заедят в его семье. От него отшатнутся все... Как он обрадовался, когда я сказала, что перед Богом все равны. «Вот этэ харашо!» — воскликнул он. Когда он приходит и говорит мне:

«Бабушкя, ви ничего не придумали?» — то у меня сердце переворачивается... И все-таки с этим надо покончить. Надо ускорить его отъезд в Дагестан. Хотела я задержать его на осень, чтобы он поправил здоровье, но теперь об этом уже думать не приходится.

Придется ему сопровождать детей в Дербент.Я один как-то не замечал то, о чем уже давно кудахтали мои сестры, кузины, тетки и даже квартиранты. Да, Омар полюбил Маришу и она его. Препятствием к браку была разница в вере. До моего сознания не сразу дошла драма Омара. Меня обрадова­ло то, что он будет сопровождать нас в Дербент, и я поторопился объявить ему эту новость. Омар нес ведро воды, когда я его ра­зыскал. Я радостно крикнул: «Омар, ты поедешь с нами!» Он ос­тановился, выпустил ведро из руки и посмотрел на меня взглядом затравленного зверя. Ничего не сказав, он повернулся и пошел к выходу в парк. Тут только, около брошенного ведра, я понял окончательно, что означало для него это известие.

Мы уезжали через два дня. Было решено, что Маришу отпустят домой и что она придет только в последнюю минуту перед нашим отъездом.
И эта минута наступила.

[Антон]

Из воспоминаний Г.Ф. Танутрова "Свет и тени Кавказа".